3. Охранительные идеи господствующего класса
   Многое повидала Грановитая палата Московского Кремля. Под ее расписными сводами
происходили приемы иноземных посольств. Среди парчовых и бархатных шуб бояр появлялись люди в
тюрбанах и пестрых шелках Востока, в кружевах, атласах и сукнах Запада. Иван Грозный
отпраздновал в ней взятие Казани и принимал посольство Ермака, здесь шумела ассамблея по случаю
Полтавской победы.
   Осенним днем 1767 г. в палате шло заседание Уложенной комиссии и князь М. М. Щербатов “с
крайним движением духа” говорил о заслугах дворян. Обращаясь к России, он восклицал: “То верные
твои чада, древние российские дворяне! Они, оставя все и жертвуя своею жизнию, — они тебя
освободили от чуждаго ига, они приобрели тебе прежнюю вольность”.
   Заслуги дворян восхвалялись в Грановитой палате не раз и до этого. Новым было то, что свой
ораторский талант, образование и остроумие князь М. М. Щербатов был вынужден использовать,
чтобы отражать все нараставшие атаки на сословные права и привилегии дворянства. Купцы,
разночинцы, крестьяне все решительнее выступали против дворянского землевладения и крепостного
права. Все сильнее звучало обвинение дворян в том, что из-за их произвола большинство народа
обречено на нищету, истязания и бесправие, сельское хозяйство дает меньше, чем может и должно
производить, промышленность, торговля и города развиваются медленно, а страна остается
экономически и культурно отсталой.
   Начав с умеренной и непоследовательной критики отдельных наиболее грубых черт
крепостнических порядков, передовая общественно-политическая мысль во второй половине XVIII в.
постепенно шла к отрицанию крепостничества. При этом пересматривалось отношение к
самодержавию, развитию промышленности и распространению просвещения.
   Противоречия социально-экономического развития в сочетании с влиянием идей
западноевропейского просветительства привели к тому, что с середины XVIII в. в русской
общественно-политической мысли возникло новое направление. Будучи связано с потребностями
буржуазного развития, оно выражало отчасти интересы крепостных крестьян. Почти на полтора
столетия в центре оказался вопрос о крестьянстве и крепостном праве.
   Однако в обществе продолжали господствовать идеи и теории, отстаивавшие незыблемость
самодержавно-крепостнического строя. Им была обеспечена поддержка государства. Они усиленно
пропагандировались в манифестах, сенатских указах, на страницах книг и журналов, с церковного
амвона, со сцены, с университетской кафедры. Против них и выступило начавшее формироваться в
середине XVIII в. новое направление, которое постепенно выходило за рамки феодальной идеологии и
наполнялось буржуазным, антикрепостническим содержанием, все более решительно выступая на
защиту угнетенного народа.
Публицистика М. М. Щербатова
   Наиболее ярким представителем идеологов дворянства являлся уже упоминавшийся князь М. М.
Щербатов. Это была колоритная фигура. Богатый ярославский помещик, с гордостью называвший
себя “Рюриковичем”, прекрасно образованный, владелец большой библиотеки, он хорошо знал
французскую философию и литературу, обладал ораторским и полемическим талантом. Оттесненный
на второстепенные роли новым служилым дворянством и фаворитами, он был готов по любому
поводу критиковать действия Екатерины II и ее окружения, в самых мрачных красках рисовал
положение страны, давал убийственные характеристики императрицы и ее двора. Щербатов выступил
в Уложенной комиссии в роли лидера дворянских депутатов, а после ее роспуска возглавил
Герольдмейстерскую контору и одну из коллегий, получил звание сенатора. Автор многотомной
“Истории Российской с древнейших времен”, он опубликовал ряд исторических документов, после
восстания Пугачева написал “Краткую повесть о бывших в России самозванцах”. Вместе с тем он
выступал с многочисленными “рассуждениями”, “мнениями”, “записками”, адресованными Сенату и
коллегиям. Но большинство его работ отнюдь не предназначалось для правительственных
учреждений и печати, так как содержало критику политики и законодательства Екатерины и могло
распространяться только в рукописях.
   Наиболее показательно сочинение Щербатова “О повреждении нравов в России”, в котором
описаны роскошь, фаворитизм, произвол и казнокрадство, царившие при русском дворе. Двору
должны были следовать и дворяне, и в этом Щербатов видел причину разорения многих дворянских
родов. Он хотел вернуться к “простым нравам” предков. Хотя он стоял на реакционных позициях, но
проведенный им “строгий разбор дворцового разврата” (Герцен) был так ярок, что книга выглядела
как обвинение не только Екатерины и ее окружения, но и всего самодержавно-крепостнического
строя. Эта ее особенность сто лет спустя привлекла внимание А. И. Герцена, издавшего в лондонской
Вольной типографии это произведение Щербатова вместе с радищевским “Путешествием”.
   В своих взглядах Щербатов исходил из идеи о решающей роли дворянства и особенно старой
родовитой знати, как в истории России, так и в ее современной жизни и в ее будущем. Он понимал, что
господствующее положение дворян основано на монопольном праве владения землей и крестьянами,
и не допускал возможности нарушения этого права или отмены какой-либо дворянской привилегии.
“Сохрани меня боже и подумать, — восклицал он на одном из заседаний Уложенной комиссии, —
чтобы в такое время, когда милость и правосудие царствуют на престоле, дворянство, вместо
приобретения каких-либо прав, могло что-либо из оных утратить!” По мнению Щербатова, о
предоставлении крестьянам земли не могло быть и речи. Он уверял, что “российские крестьяне, хотя
есть рабы своим господам, но в большинстве случаев довольны своими помещиками”, которые будто
бы пекутся о них, как о детях. “Поэтому, — продолжал Щербатов, — что бы ни говорил естественный
закон, оставим лучше крестьян в том состоянии, в котором они пребывают в течение нескольких
столетий”. В России “земледельцев следует понуждать к работе”, иначе они “впадут в беспрерывную
леность”. Эта мысль завершается выводом, что крестьянин тем богаче, чем больше помещик берет с
него оброка и чем больше заставляет его работать на барщине.
   Для подъема земледелия Щербатов считал необходимым отдать помещикам государственных и
экономических крестьян, создать взамен рекрутской системы “войска поселенные”. Он полагал, что
только дворяне могли владеть фабриками, перерабатывающими сельскохозяйственное сырье.
Изображая из себя защитника крестьян, он отстаивал их право заниматься ремеслом и торговлей, но,
конечно, только с разрешения помещика и только зимой, в свободное время.
   Выдавая себя за поборника просвещения, Щербатов в тоже время утверждал, что даже “малое
просвещение” крестьян может привести к “вящим заблуждениям и к духу неподданства”, так как “ежели
подлой народ просветится и будет сравнивать тягости своих налогов с пышностью государя и
вельмож, тогда не будет ли он роптать на налоги, а, наконец, не произведет ли сие и бунта?” “Вышнее
просвещение” должно остаться привилегией дворян.
   Щербатов критиковал самодержавие. По его мнению, оно еще мало сделало для расширения
прав дворянства, потому что жалованная грамота дворянству сохраняла власть коронной
администрации, вместо того чтобы полностью передать ее уездным и губернским дворянским
организациям. Самодержавию, управлявшему страной с помощью бюрократического аппарата, он
противопоставлял самодержавие с Боярской думой, выступал за передачу власти в руки родовитой
олигархии.
   Общественно-политические идеалы Щербатова наиболее полно выражены в его “Путешествии в
землю Офирскую”. Это произведение — не что иное, как утопический роман, изображение идеальной,
несуществующей страны, куда попадает после кораблекрушения шведский офицер. Но эта
вымышленная страна является лишь преобразованной согласно с идеалами Щербатова дворянской,
крепостнической Россией. В “земле Офирской” население разделено на замкнутые сословия, где
большинство людей — рабы, находящиеся в полной зависимости от “сословия благородных”.
“Благородные” пользуются исключительным правом владения землей и крестьянами, занимают все
посты в учреждениях и армии. Система военных поселений освобождает страну от рекрутчины,
создает постоянную армию и обеспечивает быстрое подавление “внутреннего беспокойства”. Во
главе управления стоят “вышнее правительство” и “совет вельмож” из представителей замкнутой
касты аристократов, наделенных огромными привилегиями. Монарх находится под их постоянным
контролем и не имеет права самостоятельно решать ни одного вопроса.
“Философ на тоне” и его окружение
   Идеологи правящей группы дворянства понимали, что в новых условиях необходимы и новые
приемы сохранения самодержавно-крепостнического строя. Они отказывались от характерной для
Щербатова апологетики крепостничества и рядились в одежды последователей и учеников
французских просветителей. Но они извращали просветительские теории, выхолащивали их
антифеодальную направленность и использовали их для целей, диаметрально противоположных тем,
которые ставили Вольтер, Дидро и Руссо.
   Екатерина II заявляла, что “Дух законов” Монтескье стал ее настольной книгой, из которой она
переносила целые страницы в свой Наказ. Вскоре после дворцового переворота 1762 г. императрица
звала Дидро приехать в Петербург для завершения публикации “Энциклопедии”, изданию которой во
Франции препятствовало королевское правительство. Несколько позже она приглашала д'Аламбера
поселиться в России и взять на себя воспитание ее сына, наследника престола Павла. Начиная с 1763
г. Екатерина ведет оживленную переписку с Вольтером, в которой именует его своим “учителем”.
Гримм становится ее доверенным лицом. Императрица советуется с просветителями относительно
ведения государственных дел, посылает им дорогие меха и коллекции золотых монет, оказывает
денежную помощь. Французские просветители провозглашают ее “северной Семирамидой”, воспевают
ее “просвещенный” ум и создают вокруг нее нужную ей рекламу.
   Но, выдавая себя за сторонницу идей Просвещения, Екатерина II привлекала их для обоснования
целесообразности самодержавно-крепостнических порядков. Она утверждала в Наказе, что
самодержавие является лучшей и единственно возможной формой правления, так как “всякое другое
правление не только было бы в России вредно, но и вконец разорительно”. Цель самодержавия —
внедрение в подданных “разума вольности”, направление их действий “к получению самого большого
ото всех добра”, охранение “безопасности каждого гражданина” и подчинение всех одним законам.
   “Мудрец на троне” знал, что говорил и делал. Под “вольностью” понималось позволение делать
только то, что разрешали законы, а они закрепляли всевластие дворян и полное бесправие крестьян.
Последним оставалось утешаться тем, что “рабы и слуги существуют от сотворения мира” и это “богу
отнюдь не противно”, что они должны своих господ, и притом не только добрых, “но и не нравящихся
им, любить и почитать”, повиноваться им “от всего сердца”, все их приказания и повинности “охотно,
верно и в надлежащее время исправлять”.
   Общественно-политические взгляды Екатерины отличались от щербатовских не столько целями и
содержанием, сколько тактикой и формами защиты крепостничества, своей мнимо-просветительской
оболочкой. Но и это различие сохранялось лишь в первое десятилетие ее царствования.
   После Крестьянской войны, революций в Америке и Франции взгляды императрицы Екатерины
постепенно сближаются с идеями Щербатова. Единственно, что их по-прежнему разделяет, — это
вопрос о размерах власти монарха, о месте аристократии в государстве.
   По примеру царицы ее приближенные, многие представители дворянской интеллигенции,
владельцы тысяч “душ”, вступали в переписку с французскими просветителями, величая себя
“усердными почитателями” и “верными последователями” их учения. Граф А. П. Шувалов прославился
в Европе своими дружескими связями с энциклопедистами; они называли его “северным меценатом”,
а Вольтер посвятил ему свою трагедию “Олимпия”. Не меньшей известностью у энциклопедистов
пользовался князь Д. А. Голицын, на средства которого в Гааге печаталось первое издание
запрещенного во Франции сочинения Гельвеция “О человеке”. Во дворце читались, переводились и
обсуждались сочинения Монтескье, Вольтера, Руссо. Ради приятного препровождения времени
придворная знать сообща переводила последнее произведение Мармонтеля “Велизарий”, вызвавшее
во Франции резкие нападки со стороны королевской власти. Наиболее политически заостренная
девятая глава этого сочинения, посвященная монархам, была переведена самой императрицей.
   Отдельные дворяне в условиях начавшегося разложения феодального строя ставили вопрос о
некоторых социальных реформах. Граф Н. И. Панин высказывался против “ничем не ограниченной
помещичьей власти”, сенатор И. П. Елагин ратовал за предоставление крестьянам земли в
потомственное пользование, князь Д. А. Голицын рекомендовал передать крепостным право
собственности на имущество, считая, что это “может только принесть пользу и существенные выгоды
государству”.
   Однако в умах большинства помещиков идеи Просвещения приобретали черты, более
соответствующие их крепостнической идеологии. Князь М. М. Щербатов, изучая “Естественную
политику” Гольбаха, брал из нее только то, что могло служить для обоснования необходимости
олигархического строя. Защищая преимущества феодально-крепостнических порядков, он ссылался
на Монтескье, который, по его мнению, “связи между помещиками и их подданными (в России)
похвалял”. Генерал И. Н. Болтин привлекал Руссо, чтобы доказать несвоевременность изменения этих
порядков. Перефразируя высказывания великого философа-демократа, он писал, что “прежде должно
учинить свободными души рабов, а потом уже тела”. Искажение взглядов Руссо особенно ярко
выразилось в педагогической теории И. И. Бецкого, выдвинутой им взамен общеобразовательной
системы Ломоносова.
   В последней трети XVIII в. реакционные настроения в дворянских кругах значительно усилились.
Когда осенью 1773 г., отвечая на давно полученное приглашение, Дидро, наконец, приехал в
Петербург, он нашел “северную Семирамиду” в пылу борьбы с народным движением под
водительством Пугачева. Ему не нужно было много времени, чтобы убедиться в несвоевременности
своего визита. После ряда встреч с Екатериной II редактор “Энциклопедии” пришел к выводу, что
“глаза философа и глаза самодержца видят вещи по-разному”. Начатые им переговоры с
уполномоченным императрицы И. И. Бецким относительно переиздания “Энциклопедии” в Петербурге
скоро зашли в тупик из-за двойной игры Бецкого, которого философ охарактеризовал “нерешительным
сфинксом”. Для безмятежного увлечения русских дворян буржуазными философами время прошло.
   Вслед за правящими кругами и значительная часть дворянской интеллигенции в страхе отошла от
учения французских просветителей и обрушилась на него с беспощадной критикой. И. П. Елагин,
участвовавший в свое время в философских развлечениях императрицы, говорил теперь, что только
“благодать божия... не попустила... ни Вольтерову писанию, ни прочих так называемых новых
философов и энциклопедистов сочинениям вовсе преобратить мою душу проповеданиями их”.
4. Передовая общественная мысль в России. Формирование русского
просветительства
Общественно-политические взгляды М. В. Ломоносова
   Представителем передовой русской общественной мысли, выходившей за рамки официальной
дворянской идеологии, был М. В. Ломоносов, показавший своей многогранной деятельностью, какие
творческие возможности народа скованы крепостничеством. Он выступал за ускорение
экономического развития России, желая, чтобы она встала вровень с передовыми странами Европы.
Пути для этого он видел в более полном использовании природных ресурсов, в развитии крупной
промышленности, основанной на применении достижений науки и техники, в росте населения, в
облегчении повинностей и рекрутчины.
   До нас дошло далеко не все литературное наследие Ломоносова, и о его общественно-
политических взглядах мы вынуждены судить по его одам, “словам”, письмам. “Слова” произносились
на торжественных заседаниях Академии в присутствии двора и предварительно просматривались
президентом и академической канцелярией, а оды и письма были обращены к императорам и их
окружению. В безобидном по названию стихотворном послании И. И. Шувалову “О пользе стекла”
Ломоносов не только создает подлинный гимн в честь науки, но и рисует потрясающую картину
рабского труда и бесчинств колонизаторов в Америке. Эта картина не могла не напомнить русскую
крепостническую действительность, тем более, что слова “раб” и “крепостной” употреблялись тогда
как синонимы.
   Ломоносов настойчиво требовал, чтобы положение человека определялось не титулом, не
заслугами предков, а его собственными делами. Нужна была поморская “упрямка славная” и большое
презрение к “персонам высокородным”, чтобы в письмах к всесильному фавориту Елизаветы
заявлять, что не намерен быть шутом не только у вельмож, но и у самого бога.
   На взгляды Ломоносова оказали влияние теория “просвещенного абсолютизма” и мужицкая вера
“в хорошего царя”. Не понимая, что самодержавие превратилось в реакционную силу, он возлагал
надежды на реформы сверху.
   Буржуазная направленность взглядов Ломоносова отчетливо выступила в вопросах
просвещения, которому он, как и все просветители, придавал решающее значение. В области
образования Ломоносов выдвигал буржуазный принцип бессословной школы и требование обучения
крестьян. “В университете тот студент почтеннее, кто больше знает. А чей он сын, в том нет нужды”, —
смело утверждал он и добился того, что первый в России университет стал бессословным учебным
заведением, рассчитанным на “генеральное обучение” разночинцев. Преподавание в университете на
русском языке вместо латинского также было продиктовано стремлением разрушить сословную школу
и сделать образование более доступным народу.
   Ломоносов требовал запрещения всякого вмешательства церкви в дела науки и просвещения.
Московский университет, в отличие от всех университетов мира, по его настоянию, не имел
богословского факультета.
   Взгляды Ломоносова складывались на рубеже двух этапов в истории русской общественно-
политической мысли. Отсюда их внутренняя противоречивость. Непонимание органической связи
между самодержавием, крепостничеством и отсталостью страны, объясняющее отсутствие прямых
высказываний против феодальных порядков, идеализация Петра I и его преобразований сближали
Ломоносова с Татищевым, Кантемиром, Прокоповичем, Посошковым. В то же время буржуазная,
антидворянская направленность деятельности Ломоносова пробивала дорогу рождавшемуся
русскому просветительству и способствовала формированию антикрепостнического направления
общественно-политической мысли.
Критика крепостничества
   Прошло всего несколько лет после смерти Ломоносова, как представители этого нового
направления выступили с открытой критикой крепостничества.
   Солдатский сын, питомец Академии, продолживший образование за границей, Алексей
Яковлевич Поленов (1749 – 1816 гг.) в работе “О крепостном состоянии крестьян в России”,
представленной на конкурс Вольного экономического общества, исходил из общих положений
французских просветителей. Крепостнической теории об извечном существовании рабства он
противопоставлял положение о том, что свободные крестьяне были насильственно превращены в
крепостных. Невозможно поверить, писал Поленов, чтобы свободные люди добровольно “предпочли
рабское состояние благородной вольности и тем вечно себя посрамили, а потомство свое сделали
несчастливым”. Крестьяне, от которых зависит “наша жизнь, наша безопасность и наши выгоды...
лишились всех почти приличных человеку качеств”. У них отняли право собственности и заставили
работать на других, их продают “и больше жалеют скот, нежели людей”, производя “человеческою
кровию бесчестный торг”.
   Крепостного крестьянина Поленов сравнивал со свободным тружеником, который сам
распоряжается плодами своего труда, работает усердно, расширяет свое хозяйство, хорошо
одевается и питается, создает семью, производит товары для продажи, обогащается сам и обогащает
государство.
   Как и французские просветители, Поленов утверждал, что крепостничество приведет страну к
гибели, доведенный до отчаяния крепостной крестьянин выступит с решительным протестом.
   Первым критиком крепостничества в Лифляндии был Иоганн-Георг Эйзен (1717 – 1779 гг.) —
пастор в приходе Торма, а позже профессор экономии в елгавской Петровской академии
Курляндского герцогства. Эйзен написал на немецком языке обширную работу, в которой доказывал,
что барщинный труд не только непродуктивен, но задерживает развитие земледелия, промышленности,
торговли и городов. Эйзен предлагал отменить крепостничество и отдать крестьянам в собственность
их земельные наделы. Он познакомил со своим проектом придворное окружение Петра III и Екатерины
II. Императрица в 1764 г. разрешила Эйзену опубликовать в Петербурге на немецком языке часть
труда. Эйзен принял участие в конкурсе, объявленном Вольным экономическим обществом, на тему о
праве крестьян на собственность, но его радикальные взгляды не встретили поддержки. В ряде своих
работ Эйзен продолжал разрабатывать вопрос об отмене крепостничества в Лифляндии. Однако его
надежды на реформы сверху не сбылись.
   Под влиянием французской буржуазной революции конца XVIII в. в Прибалтике появились еще
более радикальные сочинения. Весьма прогрессивными воззрениями отличался валкский, позднее
елгавский адвокат Людвиг Кенеман. В 1790 г. он написал труд “Соображения, достойные внимания”.
После безуспешных попыток опубликовать его он вместе со своими сторонниками стал
распространять это произведение в рукописных списках.
   Кенеман был приверженцем Руссо и Марата. Он резко критиковал французскую “Декларацию
прав человека и гражданина” 1789 г., возмущаясь тем, что во Франции горсточка зажиточных людей
захватила власть и выдает себя за всю нацию, отстранив 19,5 млн. французов только за то, что они не
имеют собственности. Кенеман критиковал также буржуазное понятие свободы, отмечая, что пока
существует имущественное неравенство, “естественной свободы” не будет. Под “естественной
свободой” Кенеман понимал право каждого человека быть сытым, одетым и не нуждаться.
Крестьянский вопрос в Уложенной комиссии
   Резкая критика помещичьего произвола, протесты против захвата земель и закрепощения
государственных крестьян, против несправедливостей в судебных и административных учреждениях
раздавались и на заседаниях Уложенной комиссии. Выступления дворянских депутатов Г. С.
Коробьина, Я. П. Козельского, крестьянских депутатов И. Чупрова, И. Жеребцова, казака А.
Алейникова и др. были актами большого гражданского мужества, ибо их оппонентами были генералы,
князья и сенаторы. Императрица меньше всего была склонна допускать обсуждение положения
крестьян и крепостного права на заседаниях комиссии. Во главе ее она поставила князя А. А.
Вяземского и А. И. Бибикова, незадолго до этого жестоко расправившихся с волновавшимися
помещичьими и приписными крестьянами. Оба они не остановились бы перед тем, чтобы заставить
наиболее “непослушных” депутатов сложить с себя депутатские полномочия.
   В выступлениях депутатов, осуждавших крепостничество, проводилась мысль о том, что
“невольническое рабство” является несчастьем для крестьян, что на Украине оно “привело бедный
малороссийский народ почти в крайнее угнетение и разорение” и принесло ему “крайнее отягощение,
нестерпимые налоги и озлобление”. Побеги крестьян, по их мнению, вызывались не ленью,
склонностью к пьянству и другими пороками, как утверждали крепостники, а действиями помещиков,
которые “несносны земледельцам, вредны всем членам общества и государству пагубны”. На
обвинения крестьян в “пьянстве, лености и мотовстве” Козельский ответил, что крестьянин “разумеет
и вперед знает, что все, что бы ни было у него, то говорят, что не его, а помещиково”. Самый
трудолюбивый человек “сделается нерадивым во всегдашнем насилии и не имея ничего
собственного”. Ликвидировать побеги можно не жестокими наказаниями крестьян, а работой “вольной
и не томной”. По мнению Козельского, повинности не должны превышать двух дней в неделю, а
Поленов утверждал, что для выполнения крестьянами повинностей на землевладельцев вполне
достаточно и одного дня. Управление крестьянами надлежало передать их собственным выборным.
   Однако позиция прогрессивных депутатов и участников конкурса была непоследовательна и
внутренне противоречива. Защищая интересы крестьян и предлагая меры улучшения их положения,
они, по меткому выражению Г. В. Плеханова, “споткнулись о порог”, которым был вопрос “о личной
зависимости крестьян”. Первым попытался перешагнуть этот порог белгородский однодворец Андрей
Маслов. По его мнению, помещики “безмерно отягощают крестьян”, которые “каждый день
беспосредственно на их работе находятся”. Помещик “того не думает, что чрез его отягощение в
крестьянских домах дети с голоду умирают; он же веселится, смотря на псовую охоту, а крестьяне
горько плачут, взирая на своих бедных, голых и голодных малых детей” .
   От этой “пагубы” крестьян не спасут ни отделение их земли от помещичьей, ни регламентация их
повинностей, ни расширение их имущественных прав. Единственный выход Маслов видел в лишении
помещика права на труд крестьянина, в передаче земли крестьянам, в уничтожении всякой
возможности вмешательства помещика в их экономическую деятельность. Землевладельцам следует
оставить только часть податей, собираемых государством с сельского населения. В этом случае
помещиками “никто обижен не будет... и крестьяне от невинных бед все избавиться могут законом”.
   Депутаты Уложенной комиссии и участники конкурса не выступали с требованием немедленной
ликвидации крепостничества. Они лишь предлагали меры по его смягчению, ограничению и
постепенному изживанию. Но даже и эти предложения были отвергнуты, а конкурсные работы
оказались в архиве.
Просвещение и передовая русская общественная мысль
   Тем не менее, открытое обсуждение крестьянского вопроса, составлявшего главное содержание
классовой борьбы в России, придало русской общественной мысли политическую заостренность.
Публичное порицание крепостнических порядков свидетельствовало о глубоких изменениях, которые
происходили в недрах феодального общества, оповещали о начинавшемся его разложении. Конечно,
передовые люди России 60-х годов XVIII в. не могли предвосхитить будущее и их требования по
крестьянскому вопросу не предусматривали революционных методов. Они, прежде всего, были
людьми эпохи Просвещения и видели путь к общественно-политическим преобразованиям в
распространении науки и знаний, в совершенствовании разума.
   В этих целях представители молодой демократической интеллигенции еще на студенческих
скамьях начинали трудиться над переводами полезных книг. Эти занятия они продолжали и, будучи уже
канцелярскими служащими в Сенате или учителями в учебных заведениях. Своими переводами они
приносили посильную помощь делу распространения и демократизации знаний; их усилиями великие
ученые, мыслители, писатели различных стран и времен заговорили на русском языке. В условиях того
времени, когда оригинальных произведений отечественной литературы было мало, переводы
приобретали черты самостоятельных произведений переводчиков, в которые они вкладывали свои
думы.
   Помимо различных учебных пособий и обобщающих научно-популярных работ, переводились
произведения древних классиков, гуманистов эпохи Возрождения, английских философов-
материалистов и, наконец, современных французских просветителей.
   Сочинения французских просветителей ходили по рукам среди студентов Петербурга и Москвы,
ими увлекалась столичная дворянская молодежь. Переведенные на русский язык еще в 60-х годах,
они издавались для широкого читателя. Своим содержанием эти сочинения расшатывали устои
феодального мировоззрения. “Религия, понимание природы, общество, государственный строй — все
было подвергнуто самой беспощадной критике; все должно было предстать перед судом разума и
либо оправдать свое существование, либо отказаться от него”.
   Состав переводимых в России книг свидетельствует об интересе русских читателей к социально-
политическим и философским идеям французских энциклопедистов.
   Русские переводчики обратились к знаменитой “Энциклопедии”, объединившей на своих
страницах почти всех французских просветителей. С 1767 по 1777 г. было переведено и издано
отдельными сборниками более 400 статей, среди них — наиболее важные философские и
политические сочинения, определившие собой идейное направление “Энциклопедии”: “Политика”,
“Политическая экономия”, “Правление”, “Деспотическое правление”, “Ограниченная монархия”,
“Демократия”, “Самодержцы”, “Тиран”, “Узурпатор”, “Естественное право” и др. Переводчиками этих
статей были преимущественно канцелярские служащие Сената, воспитанники Петербургского
академического и Московского университетов Я. П. Козельский, И. Г. Туманский, С. Башилов, И. У.
Ванслов и др.
   Исключительное значение для русских современников имели сочинения Вольтера. Изложенные в
простой и доходчивой форме, они были особенно понятны рядовому читателю. В последней трети XVIII
в. было переведено на русский язык и издано около 60 произведений Вольтера; некоторые из них
стали в России почти так же популярны, как и во Франции. Издатель “Словаря исторического” В. И.
Окороков объясняет увлечение трудами Вольтера тем, что автор вложил в них “любовь к смертным и
ненависть к утеснению”.
   Наряду с сочинениями Вольтера в России выходили и произведения других энциклопедистов. В
60-х – начале 70-х годов на русском языке были изданы: “Дух законов” Монтескье (в переводе
протоколиста Сената В. И. Крамаренкова), драматические произведения Дидро (в переводе
сенатского канцеляриста И. Яковлева), “Разговоры Фекиона” Мабли (в переводе секретаря Коллегии
иностранных дел А. Курбатова) и др. Особое внимание привлекал Руссо; его страстная пропаганда
демократических идей, изложенных с подлинным художественным мастерством, нашла отклик у
русских читателей. Н. И. Новиков считал Руссо писателем, обретшим “славнейшие в нашем веке
человеческие мудрости”, а Я. П. Козельский сравнивал его с “высокопарным орлом, который
превзошел всех бывших до него философов”.
   Крестьянская война 1773 – 1775 гг. обострила враждебное отношение правящих кругов к
идеологии передовых представителей русской интеллигенции. Возрос надзор за их общественной и
научной деятельностью. Под особый контроль были взяты переводы и издания книг. Поэтому со
второй половины 70-х годов снизилось количество публикуемых переводов сочинений
энциклопедистов.
Новиковский период в истории просвещения
   После роспуска Уложенной комиссии главной трибуной передовой общественно-политической
мысли стали сатирические журналы Н. И. Новикова “Трутень” и “Живописец”, издававшиеся им в 1769
– 1773 гг. Не выяснено, кто писал отдельные статьи: Новиков, Фонвизин, Радищев или неизвестные
нам авторы, поэтому целесообразно рассмотреть новиковские журналы в целом. Предшественники
Новикова критиковали крепостное право в экономическом и юридическом плане. Новиковские
журналы показали его аморальность, его разлагающее влияние как на крестьян, так и на помещиков,
которые, привыкнув пользоваться даровым трудом, видят в крестьянах лишь рабочий скот,
превращают истязание их в развлечение, сами становятся “хуже зверей” и “недостойны быть рабами у
своих рабов”.
   Новиковские журналы дали целую галерею портретов помещиков. Одни из них требовали, чтобы
крестьяне “и взора их боялись”, другие утверждали, что “крестьяне не суть человеки” а “крепостные
рабы”, которые только для того и существуют, чтобы “претерпевая всякие нужды, работать и
исполнять волю помещика исправным платежом оброка”. Третьи гордились своим правом за всякий
пустяк “всем людям кожу спустить”, четвертые восхищались жестокостями при выколачивании
оброков и умением получать “барашка в бумажке”.
   Екатерина II запретила крестьянам жаловаться па помещиков. В связи с этим новиковский
“Трутень” опубликовал потрясающие по силе и достоверности “копии с крестьянских отписок и
помещичьего указа”, которые звучали как общерусская челобитная крестьян. В деревне неурожай,
падеж скота, населению угрожает голодная смерть и уже осенью “многие пошли по миру”, но крестьяне
должны внести подати, отдать помещику оброк, заплатить бесконечные штрафы. Неплательщиков “на
сходе секут нещадно”, продают их жалкое имущество и снова “каждое воскресенье секут”, хотя и
знают, что “им взять негде”.
   Новиковские журналы много места отводили обличению произвола и взяточничества в
административных и судебных учреждениях, где сидели “дворяне без ума, без науки, без добродетели
и воспитания”. Резкая критика крепостнических порядков, смелая полемика с Екатериной и
разоблачение ее политики были причиной непрерывных репрессий, которые обрушивались на
новиковские издания. Новиков неоднократно вынужден был менять форму критики, названия
журналов. Летом 1773 г., накануне Крестьянской войны, издание их было запрещено.
   В ряде вопросов буржуазная направленность общественно-политических взглядов Новикова
выступала еще отчетливее. В многочисленных изданиях той поры, когда он стоял во главе типографии
Московского университета (1779 – 1789 гг.), Новиков подчеркивал значение “коммерции” в жизни
общества и утверждал, что для ее развития наиболее благоприятен республиканский строй. Он
публиковал статьи, в которых осуждался деспотизм, ведущий страну к бедности и упадку,
доказывались преимущества свободы экономической деятельности и свободной конкуренции.
   Новиковские издания этого времени подробно информировали читателей о ходе революционной
войны Америки за независимость и открыто выражали симпатии к американцам, боровшимся за
свободу. Особое внимание уделялось тому, как в молодой республике решался вопрос о
рабовладении; осуждалась работорговля и приветствовалось ограничение рабства в Северных
штатах.
   Еще более показательны характеристики в новиковских изданиях “славных людей нынешнего
столетия”. В их числе нет ни одного деятеля, связанного с монархией и крепостничеством. Ими
оказываются Монтескье, Вольтер, Рейналь, Руссо, Франклин, Адаме, Лафайет, Вашингтон —
идеологи грядущей французской революции. Главной заслугой Вашингтона автор считал
провозглашение республики, которая будет “прибежищем свободы, изгнанной из Европы”.
Выступления журналов Новикова свидетельствовали о его определенной симпатии к
республиканскому строю, почти не оставлявшей места для веры в “просвещенного монарха”.
   За несколько месяцев до французской революции правительство отобрало у Новикова
университетскую типографию, а сам он два года спустя был отправлен Екатериной без суда в
Шлиссельбургскую крепость.
С. Е. Десницкий
   Одним из первых пытался выйти за рамки идеалистического понимания истории человечества
профессор Московского университета С. Е. Десницкий (умер в 1789 г.). Исторический процесс он
связывал с развитием производительных сил, разделением труда и изменением форм собственности.
В этом отношении суждения Десницкого опережали взгляды современных ему французских
просветителей; в противовес теории “общественного договора” он связывал возникновение
государства с имущественным неравенством.
   Десницкий противопоставлял феодальной собственности и феодальному государству
буржуазную собственность и буржуазный строй. Он осуждал крепостное право, ссылался на Англию,
где отсутствуют “политические препятствия” для развития сельского хозяйства, где оно “производится
добровольно... с несказанным рвением, успехом и совершенством”. Десницкий доказывал
необходимость преобразования политического строя России, предлагал учредить в качестве высшего
законодательного и судебного органа выборный сенат из 600 – 800 членов, обязанность которого
состояла бы в разработке новых законов и установлении налогов, в контроле за доходами и
расходами государства, в решении вопросов мира и войны. Сенат должен был действовать
непрерывно и находиться “безотлучно при монархе”, его члены должны были избираться па основе
имущественного ценза.
   Буржуазная направленность взглядов Десницкого выражалась в предложении уничтожить
сословные привилегии и установить формальное равенство всех граждан перед законом, отделить
административную власть от судебной, ввести независимый, бессословный, гласный и равный для
всех суд с адвокатурой, присяжными заседателями и государственными прокурорами. Власть в
городе, по его проекту, передавалась учреждениям, купеческим по составу.
   Десницкий требовал равноправия всех народов Российской империи, равноправия женщин с
мужчинами, прекращения религиозных преследований, устранения вмешательства церкви в
государственные дела, в вопросы науки и просвещения. Говоря о преимуществах английских
порядков, он вместе с тем не идеализировал буржуазную Англию, с которой был хорошо знаком, так
как учился в университете в Глазго под руководством “отца классической политической экономии” —
Адама Смита. Десницкий писал, что в Англии нет подлинного народовластия, что там правят
“миллионщики”, у которых “даже и самое правосудие может быть нечувствительно на откупе”.
   Предлагая план изменения политического строя России, Десницкий все свои надежды возлагал
на реформы сверху, боялся крестьянских восстаний и предостерегал, что не следует давать
крестьянству повода к проявлению неповиновения.
Масонство
   Своеобразной формой идеологического наступления реакции было масонство, возникшее как
антипод рационализму века Просвещения: разуму противопоставлялась мистика,
материалистическому пониманию законов природы — алхимия и кабалистические толкования.
Масонство стремилось увести современников от социально-политических вопросов, которые ставили
перед ними идеологи молодой буржуазии. Говоря о равенстве людей, масоны переносили это понятие
в абстрактный мир; они много рассуждали о гуманности и просвещении, но гуманность ими понималась
как “вспомоществование”, а просвещение — как средство для воспитания “доброго христианина” и
“покорного подданного”. На место феодальных норм морали они выдвигали свои столь же
реакционные, но по форме более соответствовавшие духу времени.
   В России масонские ложи приобрели особое значение и силу в 70-х – 80-х годах, когда в них
хлынула широким потоком дворянская интеллигенция. Конечно, притягательной силой для них были не
мистический ритуал и не алхимические опыты, а масонское учение о религиозно-нравственном
совершенствовании, о послушании и братстве людей всех сословий. Этим они хотели заменить идеи
общественного равенства и классового антагонизма, воскрешавшие в их памяти крестьянские
волнения. Видный масон тех лет И. В. Лопухин писал в 1780 г., что французские просветители “разум
свой соделывают орудием погубления людей... В какое несчастие повергся бы человеческий род, если
б удовлетворилось их пагубное желание, если б могли подействовать змеиным жалом начертанные
книги их”. Тогда, говорит он, крестьяне вышли бы из повиновения и не совершали больше
“человеколюбивые дела”, т. е. перестали бы производить хлеб для дворян.
   Среди масонов удивительно уживались набожность с вольнодумством, просветительство с
крепостнической идеологией. Именно эта особенность масонства привела к тому, что при общей его
реакционной направленности в нем порой возникали и развивались прогрессивные начинания.
Известно, что в окружении московских розенкрейцеров 80-х годов развернулась огромная для своего
времени просветительская деятельность Н. И. Новикова, принесшая широкому читателю сотни новых
общеобразовательных книг и переводов классиков мировой культуры. И, тем не менее, масонство
отрицательно сказалось на развитии передовой общественной мысли в России. Это видно хотя бы на
примере того же Новикова: в 80-х годах, когда он уже стал масоном, из его изданий почти полностью
исчезли острые общественно-политические вопросы, которые он так смело ставил в своих журналах в
конце 60-х - начале 70-х годов.
5. Революционные общественно-политические взгляды А. Н. Радищева
   Восстание Пугачева, европейская просветительская мысль, уроки революционной войны в
Америке и революционная ситуация во Франции способствовали возникновению в русском
просветительстве революционного направления. Этот перелом в истории русской общественной
мысли связан с А. Н. Радищевым (1749 – 1802 гг.), с его знаменитой книгой “Путешествие из
Петербурга в Москву”. Радищев писал, что крестьянин “заклепан в узы” и “в законе мертв”. Дворяне
заставляют крестьян “шесть раз в неделю ходить на барщину”, взимают с них непосильные оброки,
лишают их земли, применяют “дьявольскую выдумку” — месячину. Помещики истязают крестьян
“розгами, плетьми, батожьем или кошками”, сдают в рекруты, ссылают на каторгу, “продают в оковах
как скот”. Ни один крепостной крестьянин “не безопасен в своей жене, отец в дочери”. Помещики
оставляют “крестьянину только то, чего отнять не могут, — воздух, один воздух”. Из этого Радищев
делал вывод о необходимости “совершенного уничтожения рабства” и передачи всей земли
крестьянину — “делателю ее”.
   Еще дальше своих предшественников Радищев пошел в понимании связи между
крепостничеством и самодержавием. Самодержавие защищает интересы вельмож и “великих
отчинников”, в органах управления и судах царят крепостнические порядки. Он первым среди русских
мыслителей подчеркнул, что религия и церковь являются одним из важнейших орудий угнетения
народа.
   Радищев твердо верил, что после революционного уничтожения крепостничества из
крестьянской среды скоро бы “исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были
бы они других о себе мыслей и права угнетения лишенны”. Радищев наполнил понятие “патриотизм”
революционным содержанием. Настоящим патриотом, по Радищеву, может считаться лишь тот, кто
всю свою жизнь и деятельность подчиняет интересам народа, кто борется за его освобождение, за
установление “предписанных законов естества и народоправления”.
   По Радищеву, “самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние”. Он
утверждал, что истина и справедливость не живут в “чертогах царских”, что одежды царя и его
приближенных “замараны кровью и омочены слезами” народа, поэтому тщетны надежды
просветителей на “мудреца на троне”. Мысль Радищева шла дальше: “Нет и до окончания мира
примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-либо из своей власти”.
   Своими произведениями “Письмо другу”, “Беседа о том, что есть сын отечества”, “Житие Федора
Васильевича Ушакова” и “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищев готовил читателей к
восприятию идеи о необходимости революции. В оде “Вольность”, наиболее важные строфы которой
он включил в “Путешествие”, Радищев выступил с подлинным гимном в честь будущей победоносной
революции. Как величайший праздник человечества он рисует день, когда “возникнет рать повсюду
бранна”, будут “ликовать склепанны народы” и торопиться “в крови мучителя венчанна омыть свой
стыд”. Праздником будет день, когда победит восставший народ.
   После революции и казни царя, по мысли Радищева, на престол “воссядет народ” и воцарится
вольность — “вольность дар бесценный источник всех великих дел”. Он высоко ценил Кромвеля за то,
что тот научил, “как могут мстить себя народы”, и “Карла на суде казнил”.
   Издавая “Путешествие из Петербурга в Москву”, запрещенное в России, Герцен писал о его
авторе: “...Он едет по большой дороге, он сочувствует страданиям масс, он говорит с ямщиками,
дворовыми, с рекрутами, и во всяком слове его мы находим с ненавистью к насилью — громкий
протест против крепостного состояния”.
   Требуя полного освобождения крестьян, указывая на революционный путь к нему, Радищев не
исключал при этом и путь реформ сверху. В этом не было ни отступления от своих основных взглядов,
ни проявления либеральных иллюзий и колебаний. Он имел в виду реформы, которые не укрепляли бы
существующий строй, а ослабляли бы его, ускоряли его гибель. Он разработал план постепенного
осуществления мероприятий, которые должны завершиться “совершенным уничтожением рабства”.
   Однако Радищев мало верил в то, что помещики, эти “звери алчные, пиявицы ненасытные”,
согласятся на проведение реформ или что их осуществит монарх. Он грозил помещикам что “рабы,
тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем разобьют железом главы” своих ненавистных
господ.
   Радищев считал, что революция — не пустая мечта: “Взор проницает густую завесу времени, от
очей наших будущее скрывающую. Я зрю сквозь целое столетие”, — писал он.
   Екатерина II понимала, какую опасность для самодержавно-крепостнического строя
представляет критика крепостничества, сочетающаяся с провозглашением революционных идей,
одобрением стихийных крестьянских бунтов и выступлением с революционной программой.
   С именем Радищева связан особый этап революционной, республиканской мысли в России. Идя
“вслед Радищеву”, затравленному самодержавием, радищевцы — его современники и последователи
— приняли эстафету из его рук и передали ее поколению Пестеля и Рылеева, Грибоедова и Пушкина.
Если плеяда великих французских просветителей идеологически подготовила буржуазную революцию
в Западной Европе, то Радищеву выпала великая честь выступить идеологом начинающегося
революционного движения в России.
Французская буржуазная революция и русская общественная мысль
   В дни, когда во Франции вооруженный народ штурмовал Бастилию, в России Радищев печатал
свое “Путешествие из Петербурга в Москву”. Тогда же Я. Б. Княжнин завершал свою последнюю
трагедию “Вадим Новгородский”, явившуюся вершиной дворянского свободомыслия. Яков Борисович
Княжнин (1742 – 1791 гг.), дворянин, в течение долгих лет преподавал русскую словесность в
Сухопутном шляхетском корпусе и был автором многих трагедий. В своем “Вадиме” он дал образ
республиканца, противопоставляя его “просвещенной монархии”. В отличие от Радищева народ в
трагедии Княжнина изображен как пассивная сила. Тем не менее со страниц “Вадима”, так же как и
“Путешествия из Петербурга в Москву”, хотя и по-разному, звучали призывы к борьбе с
самодержавием.
   С первых же дней революции во Франции ее лозунги и дела захватили многие умы в России.
Современники рассказывают, что “революционные события были ежедневным предметом
разговоров и жарких споров о принципах и их изложении, и невозможно было не принимать в них
участия”. Революционные журналы, книги и брошюры проникали в Россию. Они вызывали живой
интерес в дворянских особняках и гостином дворе, в казармах и университетских аудиториях, в
столицах и провинции. Вдумчивые наблюдатели замечали, что “прелести Французского переворота” не
только до Украины, но и “до глубины самой Сибири простирали свое влияние на молодые умы”. В
Яссах, например, при штаб-квартире князя Потемкина офицеры стали выпускать еженедельный
листок “Вестник Молдавии”, где печатались сообщения о революции во Франции. В Тобольске учителя
народного училища на страницах издаваемого ими журнала помещали статьи на революционные темы:
о правах человека, о Национальном собрании, о конституции 1791 г. Известиями из Франции
интересовались в Пензе, в Кременчуге, в Семипалатинске, в Саратове.
   Французская революция вначале была принята русским обществом чуть ли не с единодушным
одобрением. Передовые дворянские круги, в частности, увидели в событиях во Франции путь к
“просвещенной” монархии, горячо ратовали за насаждение “добродетели”, за “равенство чувств”
людей всех сословий, за гражданское достоинство, оставляя в стороне вопросы общественно-
экономических преобразований.
   Но разгоравшаяся на Западе заря революции постепенно отрезвляла дворянские головы.
Сообщения о городских и крестьянских выступлениях во Франции, о сожженных замках воскрешали в
памяти русских помещиков грозный призрак Крестьянской войны под водительством Пугачева. В
событиях во Франции они видели претворение в жизнь тех дум, которые, по яркому определению
Радищева, они читали “на челе каждого из... крестьян”. Один вологодский помещик заметил, что “все
крестьяне имеют оставшегося от времени Пугачева духа — дабы не было дворян”, и добавил, что это
и есть дух “безначальства и независимости, распространившийся... по всей Европе”. Отголоски
“великого страха” докатились и до русских дворянских усадеб, где, по выражению помещика А.
Карамышева, содрогались, глядя “как старый свет спознакомляется с новым”. Масон И. В. Лопухин
писал в этой связи, что он охотно отказался бы от всех своих крестьян, лишь бы “никогда в отечество
наше не проник тот дух ложного свободолюбия, который сокрушает многие в Европе страны”.
   Развитие событий во Франции усиливало опасения представителей привилегированного класса.
Победы революционных армий на полях войны, свержение монархии и казнь короля, установление
якобинской диктатуры не оставляли больше места для дворянских иллюзий. Все более очевидной
становилась пропасть, отделявшая “старое” от “нового”, путь к которому неизбежно шел через
революцию. Приближавшийся кризис феодально-крепостнической идеологии даже в ее
“просвещенной” форме приводил в отчаяние ее носителей. “Век просвещения! Я не узнаю тебя — в
крови и пламени не узнаю тебя — среди убийств и разрушения не узнаю тебя!”. В этих словах Карамзин
выразил в какой-то мере чувства и думы большого числа дворян.
   Правительство Екатерины II встало на путь открытой реакции. Радищева сослали в Сибирь,
Княжнин был брошен в тюрьму, где он, по-видимому, и умер в 1790 г. Новиков в начале 1792 г. был
заключен в Шлиссельбургскую крепость сроком на 15 лет. Во имя защиты “цивилизации” и “порядка”
подвергались заточению свободомыслящие люди, свирепствовала цензура. В своих посланиях к
европейским монархам Екатерина призывала их к постовому походу” против “якобинского
варварства”. Подавить “французское безначалие, — писала она, — значит, приобрести себе
бессмертную славу”.
   Иначе воспринимались революционные события во Франции передовыми демократическими
кругами русской интеллигенции, которые в своих стремлениях отражали интересы и нужды трудовых
слоев населения. В огне революции во Франции рушились те самые феодальные устои, против
которых стихийно боролось русское крестьянство, и против которых выступали лучшие люди России.
Французская революция как бы подтверждала на практике жизненность идей Радищева; она
способствовала становлению в России революционной идеологии, развившейся как протест против
русской самодержавно-крепостнической действительности.
   Дела Тайной экспедиции, сохранившие протоколы допросов, показания свидетелей, раскрывают
среду, в которой зрела русская революционная мысль. В Петербурге, например, у некоего
разорившегося купца Степана Еркова собирались люди различных профессий, в том числе землемер
в отставке Федор Кречетов, который говорил о необходимости свергнуть “власть самодержавия,
сделать либо республику, либо инако как-нибудь, чтобы всем быть равными”. В Петербурге же, в кругу
мелких коллежских канцеляристов велись разговоры о том, что “русские находятся под тяжким игом
самодержавного тиранства” и что “было бы очень хорошо, если бы Национальный конвент додумал о
способе избавления Франции от такого врага (как Екатерина II. — автор), а людей русских от
тиранства”. На Украине мелкий служащий из обедневших дворян Степан Познанский спрашивал
окружавших его лиц: “на что нам коронованные головы, на что нам магнаты”, и предлагал с ними
поступить так же, “как во Франции с ними сделали, а мы в то время будем равны и вольны”. Эти
требования и надежды говорят о тех революционных выводах, к которым пришли русские передовые
люди в дни наивысшего подъема французской революции. Наметились истоки революционно-
демократического течения, определившегося в русском освободительном движении в XIX в.