«Гроза»
   В пьесе «Гроза» в центре авторского внимания кризис патриархального мира и патриархального
сознания. Но в этой драме Островский придает проблеме совершенно иное звучание, рассматривая
ее под принципиально новым углом.
   Классицистическая «окаменелость» персонажей глубоко соответствует всей системе
патриархального мира. Это его неспособность к изменениям, его яростное сопротивление любому
чужеродному элементу порабощает всех, входящих в его круг, формирует души, неспособные
существовать вне этого замкнутого круга.
   Безразлично, нравится ли обитателям патриархального мира эта жизнь или нет — в другой они
жить просто не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, их кровная с ним связь, их
подсознательная от него зависимость — скрытая пружина всего действия пьесы; пружина,
заставляющая героев совершать «марионеточные» движения, постоянно подчеркивать свою
несамостоятельность, несамодостаточность. Образная система драмы почти повторяет
общественную и семейную модели патриархального мира. В центр повествования, как и в центр
патриархальной общины, помещены семья и семейные проблемы. Доминанта этого малого мирка —
старшая в семье Марфа Игнатьевна. Вокруг нее группируются на различном отдалении члены
семейства: дочь, сын, невестка и почти бесправные обитатели дома — Глаша и Феклуша. Такая же
«расстановка сил» организует и всю жизнь города: в центре — Дикой (и не упомянутые в пьесе купцы
его уровня), на периферии — лица все менее и менее значительные, не имеющие денег и
общественного положения.
   От мира Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше века не проникает в город ни одно
веяние живой жизни. Посмотрите на калиновского «прогрессиста и просветителя» Кулигина! Этот
механик-самоучка, которого любовь к науке и страсть к общественному благу ставят на грань
уродства в глазах окружающих, все пытается изобрести «перпету-мобиль»: он, бедняжка, и не слыхал,
что в большом мире давным-давно доказана принципиальная невозможность вечного двигателя. Он
вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Державина и даже пишет стихи в их духе... И оторопь
берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова!
Архаизм, живое ископаемое — Кулигин. И его призывы, его идеи, его просветительские монологи об
общеизвестном, о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным
потрясением основ.
   Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не нужны: всему этому нет места
в патриархальном мире. А что же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются
бездны, словом, «Сатана там правит бал».
   В отличие от Толстого, полагавшего возможным параллельное и независимое существование
двух миров: патриархального, замкнутого на себе и неизменного, и современного, постоянно
меняющегося, Островский видел их принципиальную несовместимость, обреченность застывшей, не
способной к обновлению жизни. Сопротивляясь надвигающимся новшествам «всей стремительно
несущейся жизни», патриархальный мир вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг
себя особое мифологизированное пространство, в котором может быть оправдана его угрюмая,
враждебная всему чужому замкнутость.
   Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают целые страны, населенные
кровожадными народами, там живут люди «с куриными головами»; там вершат свой неправедный суд
султан Махнут персидский и султан Махнут турецкий. «Нечего делать, надо покориться! А вот когда
будет у меня миллион, тогда я поговорю». Этот миллион даст Кулигину на судилище «право сноса»,
будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона нет, умница Кулигин «покоряется».
Покоряются, ведя свою тихую обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется Борис,
затянутый уже в замкнутое пространство Калинова. Катерина же покориться не может. Она верует и
кается с пылом первых христиан, не закостеневших еще в религиозной обрядности. И это личностное
восприятие жизни, Бога, греха, долга выводит Катерину из замкнутого круга и противопоставляет ее
калиновскому миру. В ней увидели калиновцы явление куда более чужеродное, чем горожанина
Бориса или декламирующего стихи Кулигина. Потому Калинов и организовался в судилище над
Катериной.
   В блестящем этюде «А судьи кто?» В. Турбин тонко исследует тему суда в «Грозе»: «Никого не
хочет судить Кулигин. С усмешкой уклоняется от роли судьи простушка Варвара: «Что мне тебя
судить? У меня свои грехи есть». Но не им противостоять массовому психозу, охватившему Калинов. А
психоз разжигают две мельтешащих на сцене чудачки: странница Феклуша и барыня с лакеями».
   Феклушины повествования о Махнутах и людях с песьими головами представляются Турбину
важнейшим элементом поэтики пьесы: «И глядятся друг в друга, будто в зеркало, два мира:
фантастический и реальный. И опять мы встречаемся со сборищем монстров, кентавров. Правда, на
сей раз их причудливые фигуры только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы, яснее
выступает праведность суда, творимого здесь, в Калинове. Этот суд затаился в ожидании жертвы. И
жертва является. В раскатах грома, в сверкании молнии раздается естественное, честное слово. Грех
— один из главных страхов человека. А что будет дальше? Судить любит каждый, а на месте грешника
любому страшно. В Калинове грешникам пощады нет».